In the space of that year

У меня в руках корзина, полная мертвых ос и сухих цветов, пахнет медом и мокрой древесной корой, янтарем увиты мои запястья. В таверне тихо, сонно и мерцающая пыль висит в воздухе вперемешку со спящими эльфийскими младенцами, которые не больше наперстка. Они сложили свои тонкие перламутровые крылья, будто укрылись шелком в колыбели, они помещаются в мою ладонь, и я могу видеть фиолетовые жилки сквозь их тонкую кожу.

Перевернутые стулья как вывернутые ребра; ряды пустых бутылок, наполненных песком, ряды виниловых пластинок, сложенных в большие деревянные коробки, на которых написано «Хрупкое» и «Титаник».

Тишина как саундтрек паузы: это ветер или храп бармена из кухни?

Я поднимаюсь на стул и смотрю на спящее лицо тсантсы. Я начинаю расчесывать ее редкую жесткую челку, которая торчит пучком - соль с перцем на стоге сена.

Она приоткрывает один глаз, затем другой, моргает и неожиданно звонко крякает.

На кухне что-то железное смачно падает и катится.

Слышен нарастающий шорох.

Дверь, открываясь, скрипит.

Get more! Get more! Never enough

Это просто осень, пишет бармен большими буквами на грифельной доске у входа. Проще молча показать на доску, чем объяснять, почему над дверью больше нет тсантсы, почему в зале не играет музыка, почему попугай самовольно выбрался из клетки и ушёл на чердак, хлопнув на прощание маленькой жестяной дверцей. Это просто осень, и гадкое чувство безнадёжности заполняет собой образовавшуюся в таверне пустоту, проникая даже в видавший виды плесневелый холодильник. Мертвецы бережно прячут друг друга обратно в землю, утопленники снимают с себя рыболовные сети и идут вдоль берега куда-то вдаль.
Это всё уже было. Год назад, два, три, четыре, сотни тысяч лет назад.
Это просто осень.
_

It could be worse

Лето кончилось, и началась генеральная уборка. Мы выволокли из таверны всё, что только можно было выволочь, отнесли на побережье, погрузили в лодку и отправили с двумя уже живыми мертвецами в открытое море. После чего выстрелили по ней из большой пушки и стали ждать, когда же к берегу будет прибит волнами первый стул. Или хотя бы его спинка.

Единственное, что меня смущает - кажется, мы выстрелили не в ту лодку.
_

Are you here with me?

А настоящий музыкант отличается от не очень настоящего умением превращать в искусство всё, к чему прикоснётся. Только этим.
Он настоящий, если он сможет сотворить маленькое чудо превращения звуков в музыку для комнатки и трёх друзей (и одной тсантсы) в ней, и если сможет повторить это чудо посреди огромного стадиона.
Вот этот человек, кажется, настоящий.

In front of your eyes

Когда мы только-только начинали обустраивать Таверну, главной задачей было создать живое, шумное, густое место. Больше всего мы боялись создать пространство "как на картинке", где на стол нельзя поставить кружку, потому что кружка не подходит к интерьеру. Мы хотели создать место, которое не вытесняет внешнюю жизнь, а наоборот, впитывает её, поглощает, делает частью себя. Только в таком упорядоченном беспорядке мы видели настоящий уют.

Сейчас именно в этом я вижу и настоящую музыкальность. В умении собрать вокруг себя множество самых разных, диких, ни на что не похожих звуков, а потом аккуратно, несколькими осторожными нотами, мягко, как крысолов из Гамельна, превратить шум в музыку. В неуклюжую, странную, ещё не до конца понятную, но вместе с тем потрясающую.

Hang him on my wall

Энди Уорхол снизошёл до нас где-то между полуночью и первыми петухами. Заглянул сразу после большой закрытой вечеринки. Энди выглядел слегка уставшим, и понятно почему: согласитесь, даже просто выговаривать слово "восьмидесятипятилетие" утомительно. А Уорхол этот ужас сегодня пережил. Переумер.

Он почти не изменился. Четверть века в могиле лишь добавили лицу художника странной зеленоватой бледности; тонкое скуластое лицо стало ещё красивей, избавившись от остатков человечности. Он молчал, и мы радовались: не хотелось, чтобы какой-нибудь неосторожной фразой великий белобрысый ублюдок Энди всё испортил. Но мы зря волновались: язык Уорхола давным-давно украден, заспиртован и хранится в частной коллекции одного независимого режиссёра.

Когда Энди ушёл, бармен взял стул, где сидел художник, обвёл чёрной тушью след от его ягодиц, отломал основание и бросил в огонь, а сиденье повесил на стену.

Everything went wrong

Откуда-то с неба вдруг упал ещё зелёный лист. Тсантса плюнула в него и заявила, что ненавидит это время года даже сильнее, чем всех нас.

Я хорошо её понимаю. Я тоже ненавижу это время сильнее, чем всех нас.
_

I hope you're waiting for me сause I can't make it on my own.

Это как если ты внезапно выходишь из стены – без предупреждения с хрустом рушится штукатурка и твое тело возникает в столбе пыли, отряхивается и озирается по сторонам. Главное, сделать вид, что ничего особенного не произошло: ведь все это время ты действительно был здесь, возможно, ме-та-фи-зи-че-ски, но ты здесь был всегда, как часть конструкции, часть всего. Так и я отделилась от стены, и даже избавилась от сложного грима – высохшая краска отвалилась с меня как вторая кожа, оставив то, что было под ней чистым. Пыль осела на пол и вдруг красиво замерцала синим, сливовым и перламутровым цветом, а потом поднялась к потолку, повторив картину ночного звездного неба.

Сначала многочисленные (многострадальные?) посетители таверны ничего не заметили – в заведеньице царил монотонный гул голосов, прерывающийся зычными выкриками нетрезвых и воинствующих упырей, раскатным рычанием оборотня, глушащего шоты на спор с Барменом, и странными булькающими звуками из живота тролля, восседающего перед огромным чаном маринованных лягушек. Казалось, ничего не может отвлечь этих тварей от самих себя, своей тоски, радости или пенящейся желтоватой жидкостью кружки.

Но вдруг от какофонии звуков отделился чей-то протяжный вой. Нечленораздельное, протяжное «ыыы» одного из зомби, который, закинув голову, показывал скрюченным пальцем на потолок, выл и, кажется, улыбался.

Что ж, настоящее домашнее портативное звездное небо – это единственное, чем я могла загладить свою вину после долгого отсутствия. Потом обязательно расскажу Тсантсе, с каким трудом доставала его у американских ведьм из дикого Вайоминга.

А вот и Тсантса – она крякнула мне с другой стороны таверны и шаловливо подмигнула.

My branches are waiting for you

Внезапно в Таверну вламывается крайне решительная дама, вышибая своими хрупкими телесами одну дверь за другой. Дверь всего одна, поэтому дама ставит её на место и вышибает снова. Зомби-охранники бездействуют, и я их хорошо понимаю. Поднимать на дам руку нельзя. Что угодно можно, но руку - ни в коем случае.

- Мисс Рейнфилд! Мисс Рейнфилд! - кричит попугай; за свои молодые годы он выучил всего два имени (и полторы сотни ругательств), но Дьявола сейчас звать не стоит, а мисс Рейнфилд... А мисс Рейнфилд пришла сама.

Из кухни немедленно выскакивает повар, хватает попугая прямо за шкирку и бежит прятать в духовку. Попугай не возражает, попугай сам запрыгивает внутрь, запирает себя изнутри и тщетно, но с великим усердием пытается развести огонь.

А мы остаёмся.

What once sparkled is reduced to the dirt beneath your toes

Страннее и страшнее всего здесь ощущать себя лишним. Здесь, где собрались, кажется, все лишние тела и души. Где за случайное убийство кого-нибудь из посетителей полагается штраф в четыре раза меньше, чем за разбитый стакан. Даже здесь.

Бармен мешает ром с машинным маслом; повар бормочет над кастрюлями то ли заклинания эскимосских шаманов, то ли суровый чикагский гангста-рэп; в тёмном и пыльном "детском уголке" Матильда читает оставленным без присмотра детям сказку (дети плачут, но слушают); посетители считают мелочь - а ты, а ты стоишь посреди зала и стоишь. Тебе нечего делать. Мы создали это место, но сейчас оно вполне успешно обходится без нас. Разве не так? Скажи, что не так.

Нет, говорить не нужно. Нужно сделать то, что сделать можешь только ты. Поэтому ты идёшь к себе и возвращаешься с выбранной наугад самой лучшей пластинкой. Ты ставишь её, и ещё где-то минуту наблюдаешь, как таверна наполняется музыкой и становится собой, жутковато-прекрасным Заведеньицем.

А потом идёшь на кухню. Повару нужно помочь с грязной посудой.
_

I won't be home for dinner

Утро плавно переходит в новый день, повар уже накормил всех утренними оладушками и ставит на огонь суп для бизнес-ланча, пальцами заталкивая обратно в котёл какой-то особо упрямый ингредиент. Матильда бегает вокруг с приправами, посыпая содержимое котла то корицей, то кайенским перцем: содержимое чихает и норовит утянуть девочку с собой в котёл. В конце концов, получает по голове огромным кукурузным початком и успокаивается.

Овощи для салата нарезает паучиха, и у неё неплохо выходит. До тех пор, пока из восьми паучьих лапок три не оказываются порубленными в чан с салатиком. Повар, видя это, немедленно бежит вешать на дверь объявление про специальное блюдо в меню. Матильда тем временем отбирает нож у паучихи, которая вошла во вкус и усердно отпиливает четвёртую ногу.

 Жаркое не подгорает; возможно, впервые. Повар сердится и возвращает противень обратно в духовку. Когда на кухне становится нечем дышать от густого чёрного дыма, жаркое вынимается, а на двери появляется второе объявление - про фирменное жаркое с дымком.

На компот из волчьих ягод уже не остаётся времени, поэтому Матильда бежит за кока-колой. Добавим туда керосина и варенья - клянусь, никто не отличит. Даже если выживет.

Приятного пищеварения.
_

Scream out you're alive

За окном дождь и уже вполне себе настоящая гроза, с неуверенным громом и осторожными молниями. Вооружившись пачкой влажных салфеток и бутылкой скотча, мы с поваром разбираем коробки и пакеты с пластинками. Злимся. Нельзя сказать, что они доехали без приключений. Некоторые коробочки покрылись царапинами, кое-где треснули. Расставляем их по алфавиту, сгребаем в кучу, расставляем по размеру и форме, снова сгребаем, расставляем в хаотичном порядке. Среди завалов находится пыльная пластинка House of Pain. Повар презрительно оглядывает её и порывается выкинуть, но я хватаю и прячу за пазуху. Развыкидывались тут.

This is all that we can call our own

Новое здание Таверны оказалось очень даже достойным: уютно свесившись с обрыва, оно всем своим видом напоминает о бренности бытия и небытия. Новое кладбище (ведь не думали же вы, что Заведеньице переедет куда-нибудь в фешенебельные районы?) пестрит чудесными личностями, а у берега, между скал, мирно качается на волнах Усама Бин Ладен. На берегу лежит чьё-то тело, завёрнутое в полиэтилен.

О том, что я пришёл по адресу, стало понятно, когда в меня кто-то больно плюнул вишнёвой косточкой. Я поднял глаза и увидел тсантсу. Она улыбнулась, и от её улыбки мне привычно захотелось умереть.

Внутри оказалось непривычно спокойно, хотя и не пусто. На меня никто не обратил внимания: все столпились вокруг сцены. На которой творится что-то пугающее и завораживающее.
_

Poste restante

Мы сейчас очень далеко: когда ты прочитаешь эти строчки, я буду находиться в поезде, буду читать книгу за книгой и кормить ветчиной старую паучиху, спрятавшуюся в саквояже. Прогноз погоды говорит, что за окном будет солнечно и что бармена, наверное, не укачает, потому что он уже сейчас запасся противоукачивательной фляжкой коньяку и уже потихоньку ей спасается. За твоё и не только здоровье.

 Тем не менее, ни один резидент Таверны о таких вещах, как день рождения её соосновательницы, не забывает. Надеюсь, там всё как надо: в гостях только самые дорогие и самые сумасшедшие, на кухне маленький кулинарный Холокост во имя самого вкусного на свете торта, а на сцене играет что-нибудь хорошее.

Пусть это будут Sick Figures.

 

It's funny but I had no sense of living without aim

На улице то самое время, когда ещё слишком холодно, чтобы идти босиком, но уже бесполезно надевать какую бы то ни было обувь. Расплёскивая на ходу воду из своих ботинок и сапог, мы не спеша брели по улицам почти незнакомого города. Бармен играл на украденном кларнете, я выстукивал какой-то ритм на тугом брюхе старой паучихи, прохожие лениво кидали нам мелочь из карманов, а мы всё шли и шли, глазея по сторонам.
Странный, странный город.

We drive east

Стоять на месте и тосковать - занятие бессмысленное. Взяв под мышку паучиху, мы отправились за новостями. Куда? Ну разумеется, в ближайшую харчевню. Слиться с толпой не так уж и сложно, вот только червоточины на теле нужно замаскировать под модный пирсинг.
И знаете, новостей почти никаких. Всё как-то стихло, последние пару месяцев никаких происшествий. Мёртвые не восстают, живые не пропадают, а на кладбище уже можно ходить, не опасаясь натолкнуться на пьяного оборотня, воющего на фонарь.
А вот с побережья поступают тревожные новости. Какая-то нечисть, хаос, крики и джазовые стандарты. Никто ничего не знает, но всем страшно. Говорят, кто-то очень храбрый сунулся разведать, что там происходит - вернулся бледный, притихший, ни с кем не разговаривает и играет на контрабасе в похоронном оркестре. Играет из рук вон плохо, но сказать ему это никто не смеет.
_

Just trying to keep our heads above water

В зале пыльно настолько, что бар находится не сразу, но находится. И там есть бармен - но нет выпивки! Я бы предпочёл, чтобы было наоборот.
Бармен протирает стаканы. Их всего два, остальные уже протёрты до дыр. Один плохо помытый стакан не выдержал трения и каким-то образом воспламенился. Бармен не обратил на это внимания и выбросил. Бармен так занят, что не замечает меня - или не хочет замечать. Впрочем, мне всё равно. Стаканы подождут, а заодно и немного остынут.
Рассказ бармена начинается с одного непечатного слова и заканчивается другим. Между ними очень много всего: бармена просто-напросто забыли в таверне, уезжая. А может быть, просто решили, что зачем им два одинаковых бармена.
Вместе с ним в старом здании оставили старую мохнатую паучиху, и мне кажется, это было большой ошибкой. Никогда не бросайте тех, кто может вас съесть заживо. Особенно женщин.
_

There is no needle and thread

Я проснулся и понял, что не очень хочу просыпаться сюда. Здесь всё так же: плесень на потолке, пыль на полу, грязь на стенах, паутина в углах и бармен за барной стойкой. Но я проснулся, увидел свет и чихнул: собственным чихом меня подбросило вверх, я принял вертикальное положение и увидел записку. Записка была приколота чьей-то острой косточкой к деревянному изголовью. Говорилось в ней примерно следующее: Лёшкин, мы пытались тебя разбудить, но не смогли. Мы переезжаем, мы переехали, ищи нас по адресу, указанному на черепе зомби с татуировкой на запястье. Бывай, и не забывай чистить зубы, пока не проснёшься.

Я рассмотрел записку и стал думать.

What a very strange season this is

Если предприимчивые суровые мужчины из Откра Оморп вынуждены вести долгие переговоры с западными музыкантами, чтобы довести их концерт до славянского зрителя,  и с превеликим трудом вылавливать черные жемчужины из бурных и холодных волн европейской дарксайдовой музыки, то для того, чтобы пригласить музыканта в Таверну, нужно только захотеть. Музыкант придет, даже если он мертвый, истлевший и прах. Он придет, даже если единственным приглашением ему будет тихое ворчание тсантсы.