Though the good is gone from the word goodbye

На самом деле это, кажется, французская песня. Её написал, кажется, Жак Брель, она называлась Ne me quitte pas, и текст у неё был очень сильно другой. Потом её перевели на немецкий, а потом на английский, где она превратилась в "If you go away", и в этом варианте её записали и исполнили десятки и сотни самых разных людей.
Но мне нравится именно эта. Потому что она обрывается именно в тот момент, когда должно начаться предательски обнадёживающее "but if you stay" с клятвами, уверениями, попытками удержать и вернуть. Здесь этого нет. Потому что эту версию Питер Мёрфи писал вместе с Миком Карном, который на момент записи уже умирал от рака. Это была последняя песня для последнего альбома, и было ясно, что здесь-то как раз никакого "but if you stay" быть не может. И не должно. И не будет.
Иногда просто нужно просто поставить точку и уйти. Погасить свет, закрыть дверь и уйти - навстречу чему-то новому.
.

In the space of that year

У меня в руках корзина, полная мертвых ос и сухих цветов, пахнет медом и мокрой древесной корой, янтарем увиты мои запястья. В таверне тихо, сонно и мерцающая пыль висит в воздухе вперемешку со спящими эльфийскими младенцами, которые не больше наперстка. Они сложили свои тонкие перламутровые крылья, будто укрылись шелком в колыбели, они помещаются в мою ладонь, и я могу видеть фиолетовые жилки сквозь их тонкую кожу.

Перевернутые стулья как вывернутые ребра; ряды пустых бутылок, наполненных песком, ряды виниловых пластинок, сложенных в большие деревянные коробки, на которых написано «Хрупкое» и «Титаник».

Тишина как саундтрек паузы: это ветер или храп бармена из кухни?

Я поднимаюсь на стул и смотрю на спящее лицо тсантсы. Я начинаю расчесывать ее редкую жесткую челку, которая торчит пучком - соль с перцем на стоге сена.

Она приоткрывает один глаз, затем другой, моргает и неожиданно звонко крякает.

На кухне что-то железное смачно падает и катится.

Слышен нарастающий шорох.

Дверь, открываясь, скрипит.

Get more! Get more! Never enough

Это просто осень, пишет бармен большими буквами на грифельной доске у входа. Проще молча показать на доску, чем объяснять, почему над дверью больше нет тсантсы, почему в зале не играет музыка, почему попугай самовольно выбрался из клетки и ушёл на чердак, хлопнув на прощание маленькой жестяной дверцей. Это просто осень, и гадкое чувство безнадёжности заполняет собой образовавшуюся в таверне пустоту, проникая даже в видавший виды плесневелый холодильник. Мертвецы бережно прячут друг друга обратно в землю, утопленники снимают с себя рыболовные сети и идут вдоль берега куда-то вдаль.
Это всё уже было. Год назад, два, три, четыре, сотни тысяч лет назад.
Это просто осень.
_

It could be worse

Лето кончилось, и началась генеральная уборка. Мы выволокли из таверны всё, что только можно было выволочь, отнесли на побережье, погрузили в лодку и отправили с двумя уже живыми мертвецами в открытое море. После чего выстрелили по ней из большой пушки и стали ждать, когда же к берегу будет прибит волнами первый стул. Или хотя бы его спинка.

Единственное, что меня смущает - кажется, мы выстрелили не в ту лодку.
_

Are you here with me?

А настоящий музыкант отличается от не очень настоящего умением превращать в искусство всё, к чему прикоснётся. Только этим.
Он настоящий, если он сможет сотворить маленькое чудо превращения звуков в музыку для комнатки и трёх друзей (и одной тсантсы) в ней, и если сможет повторить это чудо посреди огромного стадиона.
Вот этот человек, кажется, настоящий.

In front of your eyes

Когда мы только-только начинали обустраивать Таверну, главной задачей было создать живое, шумное, густое место. Больше всего мы боялись создать пространство "как на картинке", где на стол нельзя поставить кружку, потому что кружка не подходит к интерьеру. Мы хотели создать место, которое не вытесняет внешнюю жизнь, а наоборот, впитывает её, поглощает, делает частью себя. Только в таком упорядоченном беспорядке мы видели настоящий уют.

Сейчас именно в этом я вижу и настоящую музыкальность. В умении собрать вокруг себя множество самых разных, диких, ни на что не похожих звуков, а потом аккуратно, несколькими осторожными нотами, мягко, как крысолов из Гамельна, превратить шум в музыку. В неуклюжую, странную, ещё не до конца понятную, но вместе с тем потрясающую.

Hang him on my wall

Энди Уорхол снизошёл до нас где-то между полуночью и первыми петухами. Заглянул сразу после большой закрытой вечеринки. Энди выглядел слегка уставшим, и понятно почему: согласитесь, даже просто выговаривать слово "восьмидесятипятилетие" утомительно. А Уорхол этот ужас сегодня пережил. Переумер.

Он почти не изменился. Четверть века в могиле лишь добавили лицу художника странной зеленоватой бледности; тонкое скуластое лицо стало ещё красивей, избавившись от остатков человечности. Он молчал, и мы радовались: не хотелось, чтобы какой-нибудь неосторожной фразой великий белобрысый ублюдок Энди всё испортил. Но мы зря волновались: язык Уорхола давным-давно украден, заспиртован и хранится в частной коллекции одного независимого режиссёра.

Когда Энди ушёл, бармен взял стул, где сидел художник, обвёл чёрной тушью след от его ягодиц, отломал основание и бросил в огонь, а сиденье повесил на стену.